Жюльетта  и  Жюстина,  дочери  очень   богатого   парижского   банкира,
четырнадцати и пятнадцати  лет  соответственно,  воспитывались  в  одном  из
знаменитейших монастырей Парижа. Там у них не было недостатка ни в  советах,
ни в книгах, ни в воспитателях, и казалось, их юные  души  сформировались  в
самой строгой морали и религии.
     И вот в пору, роковую для добропорядочности обеих девочек, они лишились
всего и в один день: ужасное банкротство швырнуло их отца в  такую  глубокую
пропасть, что он вскоре скончался от горя; спустя месяц за  ним  последовала
его жена. Участь сироток решили двое дальних и равнодушных родственников. Их
доля в наследстве, ушедшем на погашение долгов,  составила  по  сто  экю  на
каждую; никто о них не позаботился, перед ними открылись двери монастыря, им
вручили жалкое приданое и предоставили свободу, с которой они  могли  делать
все, что угодно.
     Жюльетта, живая, легкомысленная, в  высшей  степени  прелестная,  злая,
коварная и младшая из сестер, испытала лишь  радость  оттого,  что  покидает
темницу, и не думала о жестокой изнанке судьбы, разбившей ее оковы. Жюстина,
более наивная, более очаровательная, достигшая, как  мы  отметили,  возраста
пятнадцати  лет,  одаренная  характером  замкнутым  и  романтичным,  сильнее
почувствовала  весь  ужас  своего  нового  положения;  обладая  удивительной
нежностью и столь же удивительной чувствительностью  в  отличие  от  сестры,
тяготевшей к искусствам и  к  утонченности,  она  вместе  с  тем  отличалась
простодушием и добросердечием, которые должны были завести ее  во  множество
ловушек.
     Эта юная девушка, обладательница стольких высоких качеств,  обладала  и
красотой известных всем прекрасных девственниц Рафаэля. Большие карие глаза,
наполненные сиянием чистой души  и  живым  участием,  нежная  гладкая  кожа,
стройная гибкая фигурка, округлые  формы,  очерченные  рукой  самого  Амура,
чарующий голос, восхитительный рот и прекраснейшие в мире глаза - вот беглый
портрет нашей младшей прелестницы,  чьи  необыкновенные  прелести  и  нежные
черты недоступны для нашей кисти; если даже наши  читатели  представят  себе
все, что может создать самого соблазнительного  их  воображение,  все  равно
действительность окажется выше.
     Обеим девочкам дали двадцать четыре  часа,  чтобы  покинуть  монастырь.
Жюльетта хотела осушить слезы Жюстины. Видя, что ничего у нее не получается,
она, вместо того, чтобы утешать, принялась ее  ругать.  Она  упрекала  ее  в
чрезмерной чувствительности; она ей сказала с философской рассудительностью,
несвойственной ее возрасту, которая доказывала в ней опасное брожение  самых
причудливых сил природы, что не стоит ни о чем печалиться в этом мире; что в
самой  себе  можно   найти   физические   ощущения   достаточно   острые   и
сладострастные, способные заглушить голос моральных угрызений, которые могут
привести к болезненным последствиям; что этот метод  тем  более  заслуживает
внимания, что истинная мудрость скорее заключается в том, чтобы удвоить свои
удовольствия,  нежели  в  том,  чтобы  увеличивать  свои  горести;  что   не
существует ничего на свете запретного, если это поможет заставить  замолчать
свою коварную чувствительность, которой преспокойно пользуются другие, между
тем как нам самим она доставляет одни лишь печали.
     - Смотри, - сказала она, бросаясь на кровать перед сестрой и  заголяясь
до пупка, - вот как я делаю, Жюльетта, когда меня одолевают печальные мысли:
я ласкаю сама себя... я кончаю... и это меня утешает.
     Тихая и добродетельная Жюстина пришла в ужас  от  такого  зрелища;  она
отвернула  взор,  а   Жюльетта,   продолжая   массировать   свой   маленький
восхитительный бугорок, говорила сестре:
     - Ты - дурочка, Жюстина; ты красивее меня, но никогда ты не будешь  так
счастлива, как я.
     Скоро, не прекращая своего занятия, юная распутница испустила вздох,  и
ее горячее семя, выброшенное перед опущенными глазами добродетели, мгновенно
осушило источник слез, которые, без этого поступка, она возможно пролила  бы
по примеру своей сестры.
     - Глупо беспокоиться о будущем, - продолжала между  тем  сладострастная
дева, садясь подле Жюстины. - С нашими фигурами и в нашем возрасте мы ни  за
что не умрем с голоду.
     По этому случаю она напомнила  сестре  о  дочери  их  прежних  соседей,
которая,  рано  сбежав  из  родительского  дома,  превратилась   в   богатую
содержанку и, уж  конечно,  теперь  живет  много  счастливее,  чем  если  бы
осталась в семейном лоне.
     - Следует остерегаться мысли о том, -  прибавила  она,  -  что  девушку
делает счастливой брак. Попав в  лапы  Гименею,  она,  будучи  расположенной
страдать,  может  рассчитывать  на  очень  малую  дозу  наслаждения,   зато,
окунувшись в либертинаж, она всегда в состоянии уберечь  себя  от  коварства
любовника или утешиться множеством поклонников.
     Жюстина содрогнулась от этих речей. Она сказала, что скорее  предпочтет
умереть,  чем  согласиться  на  бесчестье,  и  увидев,  что  сестра   твердо
вознамерилась ступить на путь,  который  ее  ужасал,  отказалась  устроиться
вместе с ней, несмотря на все старания Жюльетты.
     Таким образом девушки расстались, не обещав вновь свидеться, как только
стали ясны окончательно их противоположные намерения. Да  разве  согласилась
бы Жюльетта, которой предстояло сделаться светской дамой,  принимать  бедную
девчушку, чьи склонности,  добродетельные,  но  приземленные,  могли  бы  ее
обесчестить? Со своей стороны, захотела  бы  Жюстина  подвергнуть  опасности
свои  нравы  в  обществе  извращенного  создания,  которое  станет   жертвой
распутства и публичного позора?
     Теперь с разрешения читателя мы  покинем  эту  маленькую  распутницу  и
постараемся рассказать о событиях жизни нашей целомудренной героини.
     Как бы нам ни твердили, что  миру  нужно  совсем  немного  добродетели,
гораздо приятнее для биографа описывать в персонаже, чью  историю  он  хочет
поведать, черты доброты и бескорыстия, нежели непрестанно  направлять  мысль
на разврат и жестокость, что будет принужден делать тот, кто в своем еще  не
написанном романе развернет перед нами чрезвычайно скандальное  и  столь  же
непристойное жизнеописание безнравственной Жюльетты.
     Итак, Жюстина, которую в детстве любила портниха ее матери, в  надежде,
что эта женщина посочувствует ее несчастью, отправляется к ней, рассказывает
ей о своих злоключениях, просит у нее работу... Ее почти не узнают  и  грубо
прогоняют прочь.
     - О небо! - так говорит бедняжка. - Неужели тебе угодно,  чтобы  первые
же шаги, которые я сделала в этом мире,  ознаменовались  огорчениями?..  Эта
женщина любила меня когда-то, почему же сегодня она меня  отталкивает?  Увы,
очевидно дело в том, что я - бедная сирота, что у меня нет больше ничего,  а
людей уважают только ради тех выгод, которые собираются из них извлечь.
     Жюстина, обливаясь слезами пошла к своему священнику; она со всем жаром
своего возраста описала ему свое отчаянное положение. По  этому  случаю  она
оделась в белое узкое платьице, ее красивые волосы были небрежно забраны под
большим  мадрасским  платком;  только-только  намечающаяся  грудь  почти  не
выделялась под двойной газовой тканью, которая прикрывала ее от  нескромного
взора; ее прелестное личико было несколько бледным по причине  снедающих  ее
печалей, зато слезинки, то и дело набегавшие ей на глаза, придавали  им  еще
большее очарование... Словом, невозможно было выглядеть прекраснее,
     - Вы видите меня,  сударь,  -  обратилась  она  к  святому  отцу,  -  в
положении, весьма плачевном для молодой девушки. Я  потеряла  отца  и  мать;
небо отобрало их у меня в возрасте, когда мне больше всего нужна их  помощь;
они умерли разоренными, сударь, - и у меня больше никого нет. Вот  все,  что
они мне оставили, - продолжала она, показывая двенадцать луидоров, - и негде
мне преклонить мою бедную голову. Вы ведь  пожалеете  меня,  не  правда  ли,
сударь? Вы - служитель религии, а религия - обитель  всех  добродетелей;  во
имя Бога, о котором она говорит и которого я обожаю всеми силами своей души,
во имя Всевышнего, чьим слугой вы являетесь, скажите мне, как  второй  отец,
что мне делать и чем мне заниматься?
     Милосердный священник, разглядывая Жюстину в лорнет, ответствовал,  что
его приход переполнен, что вряд ли он сможет принять  новую  прихожанку,  но
что, если Жюстина желает служить у него, желает  делать  тяжелую  работу,  в
кухне для  нее  всегда  найдется  кусок  хлеба.  И  поскольку,  говоря  это,
служитель Господа принялся  потихоньку  поглаживать  ей  юбку  на  ягодицах,
словно для того, чтобы составить для себя какое-то представление о их форме,
Жюстина, разгадавшая его намерение, оттолкнула его со словами:
     - Ах, сударь, я не прошу у вас ни милости, ни места  служанки;  слишком
мало времени прошло с тех пор, как я рассталась с положением, более высоким,
чем  то,  которое  может  заставить  меня  принять  оба  ваших  великодушных
предложения; я прошу у вас советов, в которых нуждается моя молодость и  мои
несчастья, а вы хотите потребовать за них слишком высокую плату.
     Служитель Христа, устыдившись своего разоблачения, поднимается в гневе;
он призывает племянницу и служанку:
     -  Гоните  прочь  эту  маленькую  мерзавку,  -  кричит  он.  -  Вы   не
представляете себе, что  она  мне  предлагала...  Сколько  пороков  в  таком
возрасте! И надо же осмелиться предложить эти гадости такому  человеку,  как
я!.. Пусть она убирается... пусть убирается, иначе я заставлю ее арестовать!
     И несчастная Жюстина, отвергнутая,  униженная,  оскорбленная  с  самого
первого дня, когда она была обречена на одиночество, зашла в дом с  вывеской
над дверью, сняла маленькую меблированную комнатку на пятом этаже,  оплатила
ее вперед и, оставшись одна, разразилась слезами, тем  более  горькими,  что
она была очень чувствительна  от  природы  и  что  ее  гордость  только  что
перенесла жестокий удар.
     Однако это было лишь начало всех тех невзгод, больших и малых,  которые
заставила  испытать  ее  злосчастная  судьба.  Бесконечно  много  на   свете
негодяев,  которые  не  только  не  сжалятся  над  несчастьями  благонравной
девушки, но будут искать способ удвоить их  для  того,  чтобы  заставить  ее
служить страстям, внушаемым им безудержно развратной натурой. Однако из всех
бед, которые пришлось ей испытать  в  начале  своей  злосчастной  жизни,  мы
поведаем лишь о тех, что выпали на ее долю в связи с Дюбуром, одним из самых
жестоких и в то же время самых богатых откупщиков налогов в столице.
     Женщина, у которой квартировала  Жюстина,  отправила  ее  к  нему,  как
человеку, чей авторитет и чьи богатства наверняка  смогут  облегчить  участь
бедной девочки. После очень долгого ожидания в  прихожей  Жюстину,  наконец,
впустили к хозяину. Господин Дюбур, толстенький, низенький и  надменный  как
все финансисты, только что поднялся с постели,  и  был  облачен  в  свободно
болтающийся домашний халат, который едва прикрывал его  наготу.  Он  отослал
слуг, собиравшихся его причесывать, и обратился к девушке:
     - Что вы от меня хотите, дитя мое?
     - Сударь, - отвечала несчастная, совершенно растерявшись,  -  я  бедная
сирота, мне едва исполнилось четырнадцать лет, но я уже познала все  стороны
нищеты; я умоляю вас о сочувствии и заклинаю сжалиться надо мной.
     И Жюстина со слезами на глазах подробно, со всеми живописными  деталями
рассказала старому негодяю испытанные ею злоключения и трудности, с которыми
она сталкивалась в поисках места, не обходя вниманием и отвращение, с  каким
выслушала одно недостойное предложение, не  будучи  рождена  для  этого.  Не
жалея слез, она описала свой ужас  перед  будущим  и  в  конце  пробормотала
что-то  о  надежде,  которую  она  питает  в  отношении  такого  богатого  и
уважаемого человека, веря, что  господин  Дюбур  несомненно  предоставит  ей
средства к существованию; и  все  это  она  рассказала  с  тем  красноречием
несчастья, которое часто просыпается в чувствительной душе и всегда бывает в
тягость роскоши.
     В продолжение ее рассказа Дюбур становился все  более  оживленным.  Эта
юная просительница начинала его возбуждать, и одной  рукой  он  возился  под
своим халатом, а другой  держал  лорнет,  пристально  разглядывая  прелести,
представшие его взору.  Внимательный  наблюдатель  мог  бы  различить  почти
незаметные оттенки похоти, которая мало-помалу напрягала  мышцы  его  хилого
тела  по  мере  того,  как  жалобы  Жюстины  делались  все  более  и   более
патетичными.
     Этот  Дюбур  был  закоренелый  распутник,  большой  любитель  маленьких
девочек  и  рассылал  во  все  уголки  страны  доверенных  женщин,   которые
поставляли ему такую дичь. Будучи почти не  в  состоянии  пользоваться  ими,
Дюбур обыкновенно предавался  в  их  обществе  прихоти  настолько  жестокой,
насколько и странной: его единственная  страсть  заключалась  в  том,  чтобы
любоваться слезами детей, которых ему приводили,  и  следует  признать,  что
никто не мог с ним сравниться в таланте доводить  их  до  такого  состояния.
Этот несчастный сластолюбец обладал таким злобным и изощренным умом, что  ни
одна девочка не могла выдержать издевательств, которым ее подвергали;  слезы
лились в изобилии, а Дюбур, пребывая на вершине блаженства, тут же прибавлял
несколько ощутимых физических страданий к нравственной боли, которую  только
что вызвал. Тогда рыдания становились еще сильнее,  и  злодей  извергался  в
открытую, осыпая поцелуями детское личико, которое благодаря  его  стараниям
было мокро слез.
     - Вы всегда были скромной? - спросил он Жюстину, решив приступить прямо
к делу.
     - Увы, сударь, - ответила она, - я бы не оказалась  в  таком  отчаянном
положении, если бы перестала ею быть.
     - Но тогда по какому праву вы полагаете,, что богатые люди вам помогут,
если вы не будете им служить?
     -  О,  сударь!  Я  готова  оказать  любые  услуги,  которые  не   будут
противоречить правилам благопристойности и моей молодости.
     - Я не имею в виду услуги такого рода: для этого вы  слишком  молоды  и
хрупки;  я  говорю  о  том,  чтобы  доставлять  мужчинам  удовольствие.  Эта
добродетель, которую вы так превозносите, ничего не дает; напрасно вы будете
преклонять колени перед ее алтарями, ее бесполезный фимиам вас не  накормит:
предмет, который меньше всего нравится мужчинам, на который они меньше всего
обращают внимания и который сильнее всего презирают - это скромность  вашего
пола. Сегодня, дитя мое, пользуется уважением только то, что приносит выгоду
или усладу, но  какую  выгоду  или  какую  радость  может  принести  женская
добродетельность? Нравится нам и развлекает нас лишь женская  распущенность,
а их целомудрие приводит нас в уныние. Если люди нашего сорта дают что-либо,
они хотят за это что-нибудь получить. Даже такая маленькая девочка, как  вы,
далеко не красавица и к тому же дикарка, должна сообразить,  что  она  может
получить помощь только ценой своего тела? Так что раздевайтесь, если хотите,
чтобы я дал вам денег.
     С этими словами Дюбур  протянул  руки,  собираясь  схватить  Жюстину  и
поставить ее между  своих  широко  расставленных  колен.  Однако  прелестное
создание вырвалось.
     - О, сударь! - вскричала она, обливаясь слезами. - Выходит, больше  нет
в людях ни чести, ни сострадания?
     - Очень мало, - отвечал Дюбур, ускоряя  свои  мастурбационные  движения
при виде нового потока слез. - Чрезвычайно мало, по правде  говоря.  Сегодня
люди отказались  от  мании  бескорыстно  помогать  другим  и  признали,  что
удовольствия от сострадания - это всего лишь  утоление  похоти  гордости,  а
поскольку на  свете  нет  ничего,  более  ненадежного,  возжелали  настоящих
ощущений. А еще они поняли, что даже от такого ребенка, как, например, вы, в
качестве компенсации  бесконечно  приятнее  получить  удовольствия,  которые
может  предложить  сладострастие,  нежели   холодные   и   скучные   радости
признательности. Репутация щедрого, либерального и бескорыстного человека не
сравнится даже в тот момент,  когда  приносит  наивысшее  удовлетворение,  с
самым маленьким чувственным удовольствием.
     - Ах сударь, такие принципы приведут к гибели несчастных!
     - Ну и что из того! На земле людей больше, чем  нужно;  главное,  чтобы
машина крутилась исправно, а для государства  не  имеет  никакого  значения,
если ее будут крутить немного больше или немного меньше рабочих рук.
     - Так вы считаете, что дети будут уважать своего родителя, который  так
жестоко обращается с ними?
     - Зачем родителю любовь детей, которые его стесняют?
     - Тогда лучше было бы удавить нас в колыбели?
     - Несомненно. Именно такой обычай существует  во  многих  странах;  так
поступали в Греции, так до сих пор поступают китайцы: там  несчастных  детей
выбрасывают или предают смерти. Зачем оставлять жизнь таким  существам,  как
вы, которые не могут больше рассчитывать на поддержку своих родителей,  либо
потому что они сироты, либо потому что те их не признают, и которые  поэтому
являются тяжкой обузой для  государства?  Дегенератов,  сирот,  недоразвитых
малышей следовало бы уничтожать сразу после рождения: первых и вторых потому
что, не имея ни одной души, которая захочет или сможет заботиться о них, они
сделаются для общества балластом и тяжкой  обузой,  третьих  по  причине  их
абсолютной никчемности. И та и другая категории являются для общества чем-то
наподобие  костных  наростов,  которые  питаются  соками  здоровых  органов,
разлагают и ослабляют их, или, если вам больше понравится  такое  сравнение,
наподобие  растений  -  паразитов,  которые,  обвиваясь  вокруг   нормальных
растений, разрушают их и используют в качестве своей  пищи.  Каким  вопиющим
заблуждением представляются мне милости, питающие это отребье... то же самое
можно сказать об этих  домах  призрения,  богато  обставленных,  которые  по
чьей-то нелепой прихоти строят для  немощных,  как  будто  род  человеческий
настолько уникален и ценен, что необходимо сохранять его  вплоть  до  самого
ничтожного существа; как будто нет больше людей на свете  и  как  будто  для
политики и природы выгоднее их беречь, чем уничтожать.
     При этом  Дюбур,  распахнув  халат,  который  прикрывал  его  движения,
продемонстрировал Жюстине, что он уже начал извлекать  какое-то  наслаждение
из маленького  высохшего  и  почерневшего  инструмента,  который  так  долго
теребила его рука.
     - Ну довольно, - резко заявил он, - довольно разговоров, в  которых  ты
ничего не смыслишь, и хватит жаловаться на  судьбу,  когда  только  от  тебя
зависит исправить ее.
     - Но какой ценой, святое небо!
     - Самой умеренной, потому что тебе надо только раздеться  и  немедленно
показать мне, что  скрывается  под  твоими  юбками...  Уж,  конечно,  весьма
худосочные прелести, которыми нечего гордиться и нечего  их  беречь.  Делай,
что тебе говорят, черт побери! Я больше не могу, я хочу видеть тело;  сейчас
же покажи мне его, иначе я рассержусь.
     - Но, сударь...
     - Глупое создание, безмозглая сучка, неужели ты воображаешь, что я буду
с тобой церемониться больше, чем с другими!
     И с гневом поднявшись, он забаррикадировал дверь и бросился на Жюстину,
которая буквально истекала слезами. Развратник  слизывал  их...  глотал  эти
бесценные слезинки,  которые,  должно  быть,  представлялись  ему  росой  на
лепестках лилии или розы; затем, одной рукой задрав ее юбки, он скрутил  ими
руки Жюстины, а другой впервые осквернил красоту, какой давно  не  создавала
природа.
     - Мерзкий человек! - закричала Жюстина,  вырываясь  из  его  лап  одним
отчаянным движением. - Жестокий человек! - продолжала она, поспешно  отпирая
засовы и крикнув с порога: - Пусть небо когда-нибудь накажет тебя  так,  как
ты этого заслуживаешь, за твою мерзость и бесчеловечность! Ты не достоин  ни
этих богатств, которые ты употребляешь на такие отвратительные дела, ни даже
воздуха, которым ты и дышишь только  для  того,  чтобы  загадить  его  своей
жестокостью и своим злодейством.
     И она убежала. Вернувшись к  себе,  несчастная  поспешила  пожаловаться
своей хозяйке на прием, оказанный ей человеком, к которому та послала ее. Но
каково было ее удивление, когда бессердечная  женщина  осыпала  ее  упреками
вместо того, чтобы утешить!
     - Бедная дурочка, - рассердилась хозяйка, -  ты  что  же,  воображаешь,
будто  мужчины  настолько  глупы,  чтобы   раздавать   милостыню   маленьким
попрошайкам вроде тебя, не требуя ничего за свои деньги? Господин Дюбур  еще
слишком мягко обошелся с тобой, пусть меня заберет дьявол, если на его месте
я бы отпустила тебя,  не  утолив  своего  желания.  Но  коли  ты  не  хочешь
воспользоваться помощью, которую тебе предлагала моя благодетельная  натура,
устраивайся,  как  тебе  нравится.  Кстати,  за  тобой  должок:  сейчас   же
выкладывай денежки, или завтра пойдешь в тюрьму!
     - Сжальтесь, мадам!
     - Как же: сжалиться! От жалости  сдохнешь  с  голоду.  Тебя  стоило  бы
проучить хорошенько, ведь из пяти  сотен  девчушек  вроде  тебя,  которых  я
приводила к этому уважаемому господину с тех пор, как я его знаю, ты  первая
сыграла со мной такую шутку... Какое это бесчестье для меня! Этот честнейший
человек скажет, что я не гожусь для работы, и он будет  прав...  Ну  хватит,
хватит, мадемуазель, возвращайтесь к Дюбуру: надо его  ублажить;  вы  должны
принести мне деньги... Я увижусь  с  ним,  предупрежу  его  и,  если  смогу,
заглажу ваши глупые промахи; я передам ему ваши извинения, но только  ведите
себя лучше, чем сегодня.
     Оставшись одна, Жюстина погрузилась в  самые  печальные  размышления...
Нет, твердила она себе, беззвучно плача, нет, я, конечно, не вернусь к этому
распутнику. Я не совсем еще обездолена, мои деньги почти нетронуты,  мне  их
хватит надолго; а к тому времени я,  может  быть,  найду  более  благородные
души, более мягкие сердца. Когда она подумала об  этом,  первым  побуждением
Жюстины было посчитать свои сокровища. Она открывает комод... и, о  небо!  -
деньги исчезли!.. Осталось только то, что было у  нее  в  карманах  -  около
шести ливров. "Я погибла! - вскричала она. - Ах! Теперь мне ясно, кто  нанес
этот подлый удар: эта коварная женщина, лишая меня  последних  денег,  хочет
принудить меня броситься в объятия  порока.  Но  увы,  -  продолжала  она  в
слезах, - разве не  очевидно,  что  у  меня  не  остается  другого  средства
продлить свою жизнь? В таком ужасном состоянии возможно этот несчастный  или
кто-нибудь другой, еще более злой и жестокий, будет единственным  существом,
от кого я могу дождаться помощи?" Жюстина в отчаянии спустилась к хозяйке.
     - Мадам, - сказала она, - меня обокрали;  это  сделано  в  вашем  доме,
деньги взяли из вашего комода. Увы, взяли все, что у меня было, что осталось
от наследства моего бедного отца. Теперь,  когда  у  меня  ничего  нет,  мне
остается лишь умереть. О мадам, верните мне деньги, заклинаю вас...
     - Ах вы  наглая  тварь,  -  оборвала  ее  мадам  Дерош,  -  прежде  чем
обращаться ко мне с подобными жалобами, вам следовало бы получше узнать  мой
дом.  Так  знайте  же,  что  он  пользуется  у  полиции  настолько   хорошей
репутацией, что за одно лишь подозрение, которое вы на меня бросили, я могла
бы наказать вас сию же минуту, если бы захотела.
     - Какое подозрение, мадам? У меня нет никаких подозрений: я всего  лишь
обратилась к вам с  жалобой,  которая  вполне  уместна  в  устах  несчастной
сироты. О мадам, что мне теперь делать, когда я потеряла последние деньги?
     -  Клянусь,  мне  все  равно,  что  вы  будете  делать;  конечно,  есть
возможности поправить это, но вы не хотите ими воспользоваться.
     И эти слова стали  последней  вспышкой  света  в  столь  проницательном
мозгу, какой имела Жюстина.
     - Но мадам, я могу работать, -  ответила  несчастная,  вновь  залившись
слезами, - кто сказал, что  кроме  преступления  у  обездоленных  нет  иного
средства выжить?
     - Клянусь честью, сегодня лучшего средства не существует. Что вы будете
получать в услужении? Десять экю в год, так как вы  собираетесь  прожить  на
эти деньги? Поверьте мне,  милочка,  даже  служанки  вынуждены  прибегать  к
распутству, чтобы содержать  себя,  я  каждый  день  сталкиваюсь  с  такими;
осмелюсь заметить, что вы видите перед собой одну из самых удачливых сводниц
в Париже, не проходит и дня, чтобы через мои руки не проходило  от  двадцати
до тридцати девушек, и это ремесло приносит мне... впрочем, один  Бог  знает
сколько. Я уверена, что во Франции нет другой женщины моей  профессии,  дела
которой шли бы так хорошо, как мои.
     - Посмотрите,  -  продолжала  она,  рассыпая  на  столе  перед  глазами
несчастной  девочки  пять  или  шесть   сотен   луидоров   и   драгоценности
приблизительно на такую же сумму,  -  вот  шкаф,  набитый  самым  прекрасным
бельем и роскошными платьями, и  всем  этим  я  обязана  только  распутству,
которое вас так страшит. Черт побери, моя девочка, сегодня нет  иного  столь
же надежного ремесла, кроме проституции, так послушайте меня и сделайте этот
шаг... И потом Дюбур - достойный и добрый мужчина, по  крайней  мере  он  не
лишит вас девственности; он больше не занимается серьезными делами, да и чем
он мог бы сношаться? Несколько легких шлепков по заднице, несколько таких же
легких пощечин. А если вы будете хорошо вести себя с ним, я познакомлю вас с
другими мужчинами, которые менее, чем за два  года,  при  вашем  возрасте  и
вашей фигурке, да еще  если  вы  прибавите  к  этому  учтивость,  дадут  вам
возможность вести приличную жизнь в Париже.
     - У меня нет таких смелых планов, мадам, - отвечала Жюстина. - И мечтаю
я вовсе не о богатстве, тем более, если за него надо платить своим счастьем.
Я хочу просто жить, и человеку, который даст мне средства к жизни,  я  окажу
любые  услуги,  позволительные  в  моем  возрасте,  а  также  самую   теплую
признательность. Увы, мадам, коль скоро вы так богаты,  снизойдите  к  моему
горю. Я не смею попросить в долг такую крупную сумму,  какую  я  потеряла  в
вашем доме, дайте мне только один луидор, пока я не найду места служанки,  и
будьте уверены, я вам верну его из первого же жалованья.
     - Я не дам тебе и двух су, - сказала мадам  Дерош,  радуясь  тому,  что
благодаря ее злодейству ее жертва оказалась в столь бедственном положении, -
вот именно: даже двух су! Я предлагаю тебе  способ  заработать  деньги,  так
прими мой совет или отправляйся в  дом  призрения!  Между  прочим,  господин
Дюбур - один из  администраторов  этого  заведения,  и  ему  будет  нетрудно
пристроить тебя туда.
     Здравствуй, моя милая, - продолжала жестокосердная Дерош,  обращаясь  к
вошедшей высокой и красивой девушке, которая без сомнения пришла, в  поисках
клиента, - а тебе, девочка, я скажу до свидания... Итак,  завтра  тебя  ждут
деньги или тюрьма.
     - Хорошо, мадам, - произнесла Жюстина сквозь слезы, - сходите к Дюбуру.
Я вернусь к нему, потому что вы дали слово, что он не причинит мне зла;  да,
я вернусь, этого требует мое несчастье,  но  помните,  мадам,  сгибаясь  под
ударом судьбы, я буду иметь хотя бы право всю свою жизнь презирать вас.
     - Наглая тварь, - сказала Дерош и прибавила, закрывая за ней  дверь;  -
ты добьешься того, что я больше не буду вмешиваться в твои личные дела. Но я
не для тебя делаю это, таким образом мне наплевать на твои чувства. Прощай.
     Нет нужды описывать ночь, полную  отчаяния,  которую  провела  Жюстина.
Искренне преданная принципам религии, целомудрия и добродетели, которые она,
как говорят, впитала с молоком матери, Жюстина ни на мгновение не  допускала
мысли отказаться от  них  без  жесточайших  душевных  страданий.  Осаждаемая
самыми печальными мыслями, в  тысячный  раз  перебирая  в  голове,  впрочем,
безуспешно, все возможные способы выбраться из затруднений, не запятнав себя
пороком, она нашла один единственный - поскорее убежать от  мадам  Дерош,  и
именно в эту минуту хозяйка постучала в дверь..
     - Спускайся вниз, Жюстина, - поспешно сказала она, - ты будешь  ужинать
с одной из моих подруг и заодно поздравь  меня  с  удачей:  господин  Дюбур,
которому я пообещала твое послушание, согласен принять тебя.
     - Но, мадам...
     - Перестань разыгрывать из себя ребенка, шоколад готов, следуй за мной.
     Жюстина спустилась вниз. Недаром говорят, что неосторожность - спутница
несчастья, но Жюстина внимала только своим невзгодам. Кроме Дерош и  Жюстины
за столом  сидела  очень  красивая  женщина  лет  двадцати  восьми.  Женщина
блестящего ума и очень развращенного нрава, настолько же богатая,  насколько
любезная, столь же ловкая, сколько очаровательная, она, как мы скоро увидим,
станет тем средством, которое с наибольшим успехом употребит Дюбур для того,
чтобы завершить обращение нашей милой героини.
     - Какая прелестная девочка, - начала мадам Дельмонс,  -  и  я  искренне
поздравляю того, кому выпадет счастье обладать ею.
     - Вы очень любезны, мадам, - печально отозвалась Жюстина.
     - Будет вам, радость моя, не  стоит  так  краснеть;  целомудрие  -  это
детская причуда, от  которой  следует  отказаться  при  достижении  возраста
разума.
     - О, я умоляю вас, мадам,  -  вступила  в  разговор  Дерош,  -  немного
вразумить эту девочку. Она считает себя погибшей оттого, что  я  оказала  ей
услугу и нашла для нее мужчину.
     - Боже мой, какая чепуха! - воскликнула мадам Дельмонс. - Да вы  должны
быть бесконечно признательны этой  женщине,  Жюстина,  и  считать  ее  своей
благодетельницей. Мне кажется, милая моя, у вас превратное  представление  о
скромности, коль  скоро  вы  считаете,  что  юной  девушке  недостает  этого
качества, если она отдается тем, кто ее хочет. Воздержание в женщине  -  это
никому не нужная добродетель, и никогда не вздумайте хвастать  тем,  что  вы
придерживаетесь ее. Когда в вашем сердце вспыхнут страсти, вы  поймете,  что
такой образ жизни для нас невозможен. Как можно  требовать,  чтобы  женщина,
изначально слабое существо,  противилась  соблазнам  наслаждения,  постоянно
осаждающим ее? Как можно ее осуждать за то, что она не устояла,  когда  все,
что ее окружает, маскирует цветами пропасть и манит в нее? Не обманывайтесь,
Жюстина: от нас требуют не добродетели, но  только  ее  маски,  стало  быть,
необходимо  научиться  притворству.  Женщина,  по-настоящему  скромная,   но
имеющая репутацию легкомысленной и развратной, будет  гораздо  несчастливее,
чем та, которая предается самому безудержному распутству, сохраняя при  этом
славу  честной  и  добропорядочной  дамы,  поскольку,  и  я  не  устану  это
повторять, жертва, принесенная на алтарь  добродетели,  никому  не  приносит
счастья, которое немыслимо в условиях подавления естественных побуждений.  К
истинному счастью ведет видимость этой добродетели, и на это обрекли наш пол
нелепые предрассудки мужчин.  Примером  тому,  Жюстина,  может  служить  моя
собственная судьба. Я замужем уже четырнадцать лет и за это время ни разу не
вызвала подозрений своего супруга, и  он  готов  поручиться  жизнью  за  мою
скромность и добродетельность, между тем как  я  окунулась  в  либертинаж  в
самые первые годы своего брака, и сегодня в Париже нет  женщины,  развратнее
меня; не проходит и дня без того,  чтобы  я  не  совокупилась  с  семью  или
восемью мужчинами, часто я развлекаюсь сразу с тремя; нет в городе сводницы,
которая не оказывала бы мне услуги; нет ни одного красивого  самца,  который
не удовлетворил бы меня, однако же мой  муж  убьет  каждого,  кто  осмелится
усомниться в том, что его супруга целомудрена как  Веста  {Богиня  домашнего
очага у древних римлян.}. Абсолютная скрытность,  лицемерие,  доведенное  до
совершенства, лживость, граничащая с искусством - вот средства, которые  мне
помогают, вот из чего состоит маска, которую осторожность надела на мое лицо
и которую я ношу перед людьми. Я распутна как  Мессалина,  а  меня  называют
скромницей почище Лукреции,  я  -  безбожница  как  Ванини  ,  но  в  глазах
окружающих я набожна как святая Тереза; я лжива как Тиберий, а меня в смысле
правдивости сравнивают с Сократом;  я  неразборчива  как  Диоген,  хотя  сам
Апиций {Итальянский  философ  16  века,  последователь  Аристотеля.  Знатный
римлянин, гурман, либертен.}не предавался такому разврату, каким наслаждаюсь
я. Одним словом, я обожаю все пороки и презираю все добродетели, но если  ты
спросишь обо мне моего мужа или мою семью, тебе скажут: "Дельмонс -  ангел",
хотя в действительности сам князь тьмы был меньше склонен к разврату.
     Так тебя пугает проституция? Фи, дитя мое,  это  несусветная  глупость!
Давай рассмотрим это занятие со всех сторон  и  поглядим,  с  какой  стороны
можно считать его  опасным.  Может  быть,  сделавшись  распутницей,  девушка
вредит себе? Конечно же нет, потому что она только уступает самым сладостным
побуждениям, идущим от природы, которая наверняка не внушила бы их, если  бы
они были вредны и опасны. Не сама ли она вложила в  нас  желание  отдаваться
всем мужчинам подряд и сделала его одной из  первых  потребностей  в  жизни?
Есть ли на свете хоть  одна  женщина,  которая  могла  бы  сказать,  что  не
испытывает  потребности   сношаться,   столь   же   настоятельной,   сколько
потребность пить или есть? Еще я хочу  спросить  тебя,  Жюстина,  как  могла
природа  сделать  преступной  готовность   женщины   подчиниться   желаниям,
составляющим  высший  смысл  ее  существования!   Может   быть,   либертинаж
представительниц нашего пола следует считать преступлением против  общества?
Отнюдь, дорогая, и я считаю, что нет ничего  приятнее  для  противоположного
пола, который живет рядом с нами на земле, чем обладание красивой  женщиной,
и чем бы стал этот пол,  если  бы  все  женщины,  восприняв  ложные  максимы
добродетели, которые внушают нам глупцы,  отвечали  бы  упорным  отказом  на
притязания обезумевших мужчин? В таком случае они  были  бы  обречены  вечно
заниматься мастурбацией или  содомией  между  собой.  Ты  можешь  возразить,
дескать, на земле остались бы брачные связи, но ведь мужчина так же не может
довольствоваться  одной  единственной  женщиной,  как  она  не  в  состоянии
удовлетвориться одним мужчиной. Природа презирает, отвергает, отторгает  все
догмы вашей нелепой  цивилизации,  и  заблуждения  вашей  глупой  логики  не
являются ее законами, так давайте слушать только природу, чтобы  никогда  не
обманываться. Короче говоря, Жюстина,  поверь  мне  как  человеку,  имеющему
опыт, эрудицию, принципы и убежденному в  том,  что  самое  лучшее  и  самое
разумное для юной девушки в  этом  мире  -  совокупляться  с  теми,  кто  ее
захочет, сохраняя при этом, о чем я только что говорила,  внешние  приличия.
Вчера ты укоряла нашу любезную и честнейшую мадам Дерош за участие,  которое
она приняла в твоей судьбе. Ах бедная моя Жюстина, что бы мы делали без этих
услужливых созданий?  Чем  можем  мы  оплатить  им  за  их  заботу  о  наших
удовольствиях  или  наших  интересах?  Есть  ли  на  свете   ремесло   более
благородное и необходимое,  чем  ремесло  сводницы?  Эта  честная  профессия
уважалась всеми народами и до сих пор уважается:  греки  и  римляне  ставили
сводницам памятники, мудрый Катон сам был сводником для своей жены, Нерон  и
Гелиогобал брали налог с борделей, которые они держали в своих дворцах.  Все
элементы в природе занимаются сводничеством, да и сама  природа  непрерывист
делает то же самое. Этот талант является  наиболее  важным  и  полезным  для
общества, и благородные люди, которые честно пользуются им, достойны  высших
почестей и наград.
     - Вы очень любезны, мадам, - растроганно  сказала  Дерош,  обрадованная
такой похвалой.
     - Нет, нет, я говорю то, что думаю, - продолжала Дельмонс, -  и  говорю
это от всего сердца. Теперь,  воздав  должное  этой  профессии  в  целом,  я
поздравлю Жюстину с тем, что  она  встретила  вас  и  нашла  таким  образом,
опытную наставницу, которая поведет ее по сладострастной дороге наслаждений.
Пусть она слепо следует вашим советам, мадам, пусть слушается только вас,  и
я ей  предсказываю,  помимо  больших  богатств,  самые  изысканные  в  жизни
удовольствия.
     Не  успел  закончиться  этот  необыкновенный  разговор,  как  в   дверь
постучали.
     - Ах, - воскликнула  мадам  Дерош,  открывая  дверь,  -  пришел  юноша,
которого ты у меня просила, дорогая Дельмонс.
     В салоне появился великолепный  кавалер  ростом  пять  футов  и  десять
дюймов, сложенный как Геркулес и прекрасный как Амур.
     - Он действительно очарователен, - сказала наша  блудница,  разглядывая
прибывшего. - Остается узнать, так ли он силен, как обещает его фигура. Дело
в том, что давненько я не ощущала такой готовности совокупляться: посмотри в
мои глаза, Дерош, и ты увидишь в них жаркое пламя желания.  Черт  побери,  -
добавила потаскуха, бесцеремонно целуя молодого человека, - черт побери  мои
ненасытные потроха, я больше не выдержу.
     - Надо было меня предупредить, - улыбнулась Дерош, - и я пригласила  бы
троих или четверых.
     - Ладно, ладно, пока займемся этим.
     И бесстыдница, обняв одной рукой юношу, которого она ни разу  до  этого
дня не видела, другой расстегнула ему панталоны,  нисколько  не  заботясь  о
невинности и целомудрии юной девушки, которую так открыто оскорблял подобный
цинизм.
     - Мадам, - пробормотала покрасневшая Жюстина, - позвольте мне уйти.
     - Нет, нет, что еще за капризы! - возмутилась Дельмонс. - Нет и еще раз
нет. Заставь ее остаться, Дерош, я  хочу  преподать  ей  практический  урок,
который  подкрепит  теоретическую   лекцию;   я   хочу,   чтобы   она   была
свидетельницей моих удовольствий, так как это единственный способ привить ей
вкус к настоящей жизни. Что же до тебя,  Дерош,  твое  присутствие  на  моих
оргиях обязательно: я желаю, чтобы ты  довела  свое  дело  до  конца,  и  ты
знаешь, дорогая, что только твои ловкие ручки умеют приятно вводить  мужской
член; кроме того, ты так сладко ласкаешь меня, когда я сношаюсь, так усердно
заботишься о моих бедрах, моем клиторе и  моей  заднице!  Да,  Дерош,  ты  -
главная пружина  моих  наслаждений.  Ну  довольно,  приступим  к  делу.  Ты,
Жюстина, садись сюда, перед нами, и не своди глаз с наших действий.
     - О какой позор, мадам, - жалобно вскрикнула  бедная  сирота  и  начала
плакать. - Позвольте мне уйти, умоляю вас;  поверьте,  что  зрелище  ужасов,
которыми вы будете заниматься, вызовет у меня только отвращение.
     Однако Дельмонс, которая уже вся была во власти своей похоти и полагала
с  достаточными,  впрочем,  основаниями,  что  ее  удовольствия  многократно
возрастут,  если  при  этом   будет   оскорблена   добродетель,   решительно
воспротивилась уходу Жюстины, и спектакль начался.
     Взору  нашего  невинного  ребенка  предстали  все  подробности   самого
изощренного разврата. Ее заставили вместо Дерош взять чудовищный  детородный
орган молодого человека,  который  она  с  трудом  смогла  обхватить  обеими
руками, подвести его к влагалищу Дельмонс, ввести внутрь и, несмотря на  все
ее отвращение, ласкать эту мерзкую и  в  то  же  время  утонченную  в  своих
усладах женщину, между тем  как  та  находила  неизъяснимое  удовольствие  в
жарких поцелуях, которыми она осыпала невинные уста девочки в то время,  как
мощный атлет пять раз подряд довел ее  до  экстаза  глубокими  и  ритмичными
движениями своего члена.
     - Клянусь  небом,  -  проговорила  Мессалина,  тяжело  переводя  дух  и
раскрасневшись как вакханка, - я давно  не  испытывала  такого  наслаждения.
Знаешь, Дерош, какое у меня возникло желание? Я хочу лишить  невинности  эту
маленькую кривляку тем самым огромным инструментом, который только что столь
усердно долбил меня. Что ты на это скажешь?
     - Нет, нет, - заволновалась та. - Мы ее убьем, и я ничего от  этого  не
выиграю.
     Между тем оба наших турнирных бойца принялись восстанавливать свои силы
обильными возлияниями шампанского, жарким и  трюфелями,  которые  им  подали
незамедлительно. Затем Дельмонс снова легла на ложе и бросила  вызов  своему
победителю. Жюстина, обреченная оказывать те же самые услуги, вынуждена была
опять вставлять шпагу в ножны распутницы. Надо было видеть, с каким  трудом,
с каким отвращением  она  исполняла  приказание.  На  этот  раз  бесстыдница
захотела, чтобы девочка массировала ей клитор. Дерош взяла  детскую  руку  и
направила ее, но неловкость ученицы тут же привела Дельмонс в бешенство.
     - Ласкай, ласкай меня, Дерош! - закричала она. - Я заметила,  что  хотя
развращение невинности льстит самолюбию, ее неопытность ничего не  дает  для
физического наслаждения, тем более такой либертины,  как  я,  которая  может
довести до изнеможения десять рук, не менее ловких, чем  у  Сафо,  и  десять
членов, не менее стойких, чем у Геркулеса.
     Второй сеанс,  как  и  первый,  завершился  бурными  жертвоприношениями
Венере, после чего Дельмонс несколько успокоилась, ярость ее  стихла;  Дерош
поспешно взяла свою накидку и,  извинившись  перед  подругой,  сказала,  что
назначенная с Дюбуром встреча не позволяет ей остаться дольше.
     - Знаешь, Дерош, - заметила Дельмонс после недолгого размышления, - чем
больше я  совокупляюсь,  тем  сильнее  меня  затягивает  распутство;  каждый
праздник плоти порождает в моей голове новую идею,  а  эта  идея  влечет  за
собой желание испытать новый, еще более  оригинальный  акт.  Возьми  меня  с
собой к Дюбуру, мне очень хочется увидеть, что придумает  этот  старый  лис,
чтобы получить удовольствие от твоей  девчонки;  если  ему  понадобятся  мои
услуги, я всегда готова, ты же меня знаешь и не первый раз помогаешь  мне  в
таких делах; не хочу хвастать, но уверяю тебя, что я доставлю ему радость  с
не меньшей ловкостью, чем это делала Агнесса {Агнесса  Сорель  -  знаменитая
куртизанка в 16 веке.}. Очень часто эти дряхлые  негодяи  предпочитают  меня
любой юной девице, и это тебе хорошо  известно,  так  как  мое  искусство  с
успехом заменяет молодость, и с моей помощью  они  извергаются  скорее,  чем
если бы их ублажала сама ветреная Геба.
     - Вообще-то это можно устроить, - сказала Дерош. - Я достаточно  хорошо
знаю Дюбура, поэтому уверена, что он не рассердится, если я приведу  к  нему
еще одну очаровательную женщину. Так что едем все вместе.
     Подали фиакр, первой втолкнули в него  дрожащую  от  страха  Жюстину  и
отправились в путь.
     Дюбур был один; он встретил дам в еще более возбужденном состоянии, чем
накануне: его мрачные взгляды свидетельствовали о жестокости и похоти, в его
глазах читались все признаки самого необузданного сластолюбия.
     - Вы рассчитывали сегодня только на одну женщину, сударь, - сказала ему
Дерош, входя в комнату, - а я подумала, что вы не будете  в  обиде,  если  я
привезу вам двоих; впрочем,  одна  из  них  вряд  ли  доставит  вам  большое
удовольствие, поэтому вторая вам не помешает: она будет подбадривать первую.
     - Что это за девица? - спросил Дюбур, даже  не  поднимаясь,  бросив  на
Дельмонс взгляд, в котором сквозили цинизм и безразличие.
     -  Очень  красивая  дама,  моя  подруга,  -  отвечала   Дерош.   -   Ее
исключительная  любезность  не  уступает  ее  очарованию,  и  возможно,  она
окажется полезной не только в ваших забавах, к которым вы уже готовы, но и в
последующих, когда вы захотите развлечься с прелестной юной Жюстиной.
     - Как, - удивился Дюбур, - ты считаешь, что  мы  не  ограничимся  одним
сеансом?
     - Все может быть, сударь, - сказала Дерош, - и именно поэтому я решила,
что поддержка моей подруги в любом случае будет необходима.
     - Ну ладно, посмотрим, - проговорил Дюбур. - А теперь  уходите,  Дерош,
уходите и запишите мой долг в тетрадь. Сколько всего я задолжал вам?
     - Вот уже три месяца, как вы мне не платите, поэтому  накопилось  около
ста тысяч франков.
     - Сто тысяч франков! О, святое небо!
     - Пусть господин вспомнит, что за  это  время  я  приводила  ему  более
восьмисот девушек, они все у меня записаны...  Надеюсь,  вы  знаете,  что  я
никогда вас не обманывала ни на су.
     - Ладно, ладно, поглядим потом. Уходи, Дерош, я чувствую,  что  природа
торопит меня, и я должен остаться наедине с этими  дамами.  А  вы,  Жюстина,
пока ваша благодетельница не ушла,  поблагодарите  ее  за  мои  благодеяния,
которые я вам окажу благодаря ее хлопотам. Хотя, милая  девочка,  вы  должны
понимать, что недостойны этого из-за вашего  вчерашнего  поведения,  и  если
сегодня вы хотя бы чуть-чуть воспротивитесь моим  желаниям,  я  передам  вас
людям, которые препроводят вас туда, откуда вы не  выйдете  до  конца  своих
дней.
     Дерош вышла, а Жюстина, в слезах, бросилась в ноги этому варвару.
     - О сударь! Сжальтесь, умоляю вас, будьте столь щедры  и  благородны  и
помогите мне, не требуя  взамен  невозможного,  уж  лучше  я  заплачу  своей
жизнью, чем бесчестьем. Да, - заговорила она со всей  пылкостью  своей  юной
чувствительной души, - да, я скорее тысячу раз  умру,  чем  нарушу  принципы
морали и добродетели, которые впитала в себя с самого  детства.  Ах  сударь,
сударь, заклинаю вас не принуждать меня! Разве можно быть счастливым посреди
грязи и  слез?  Неужели  вы  способны  получить  удовольствие  там,  где  вы
встречаете  неприкрытое  отвращение?  Не  успеете   вы   насладиться   своим
злодейством, как зрелище моего отчаяния наполнит вас угрызениями.
     Но то, что произошло дальше,  помешало  несчастной  девочке  продолжать
свои заклинания. Дельмонс, как многоопытная женщина, заметив на лице  Дюбура
движение его твердокаменной души, опустилась на колени возле  его  кресла  и
принялась одной рукой возбуждать ему  член,  а  другой,  сложив  два  пальца
вместе, сократировать {Все распутники знают эффект введения в задний  проход
одного или нескольких пальцев. Этот способ,  один  из  самых  действенных  в
плотских утехах, особенно подходит для  старых  или  изношенных  мужчин;  он
быстро  вызывает  эрекцию  и  приносит  неописуемое  наслаждение  в   момент
эякуляции; тот, кто сможет заменить  пальцы  мужским  членом,  без  сомнения
найдет в этом удовольствие, бесконечно более острое, и поймет разницу  между
иллюзией и реальностью. Ведь нет на свете  более  сладострастного  ощущения,
чем  служить  объектом  содомии  во  время  совокупления.  (Прим.  автора).}
распутника; чтобы сделать его нечувствительным к горьким сетованиям  Жюстины
.
     - Черт меня побери, - заговорил Дюбур, распаленный  действиями  опытной
Дельмонс и уже начиная тискать ее. - Ох черт возьми мою грешную душу!  Чтобы
я тебя пожалел! Да я лучше задушу тебя, шлюха!
     С  этими  словами  он  поднялся  как  безумный,  и,  обнажив  маленький
ссохшийся и почерневший орган, грубо  схватил  свою  добычу  и  бесцеремонно
приподнял покровы, скрывавшие от его  похотливых  глаз  то,  что  он  жаждал
увидеть. Он начал поочередно рычать, бормотать  ласковые  слова,  терзать  и
нежно гладить девичье тело. Какое это было зрелище, великий Боже!  Казалось,
природа захотела в самом начале жизненного пути Жюстины навсегда запечатлеть
в ее душе этим спектаклем весь ужас, который  она  должна  испытывать  перед
пороком, и этому пороку предстояло породить бесчисленные несчастья,  которые
будут грозить ей всю жизнь. Обнаженную Жюстину швырнули на кровать,  и  пока
Дельмонс держала ее, злодей  Дюбур  придирчиво  рассматривал  прелести  той,
которая в этот критический момент готова была послужить ему наперсницей.
     - Погодите, - сказала блудница, - я чувствую, что вам мешают мои  юбки,
я сейчас сниму их и покажу вам во всей  красе  предмет,  который,  по-моему,
интересует вас больше всего: вы хотите увидеть мой зад, я знаю это и  уважаю
этот вкус в людях вашего возраста {Этот изысканный вкус  свойственен  любому
возрасту. Юный Альцибиад обладал им так же,  как  и  старый  Сократ:  многие
народы предпочитают эту восхитительную часть женского  тела  всем  остальным
прелестям,  и  действительно  ни  одна   другая   своей   белизной,   своими
округлостями и безупречными  формами,  а  также  несравненным  наслаждением,
которые она сулит, не может претендовать на более высокие почести со стороны
истинного либертена. Много потерял  тот,  кто  не  сношал  мальчика  или  не
превращал в такого мальчика свою любовницу. Его  можно  считать  новичком  в
науке сладострастия. (Прим. автора).}.  Вот  он,  друг  мой,  любуйтесь,  он
несколько крупнее, чем попка этого ребенка, но такой контраст вас позабавит.
Хотите посмотреть на них вместе, рядом друг с другом?
     - Да, черт побери, - сказал Дюбур. - Влезайте на плечи девчонки, заодно
будете держать ее, а я буду сношать ее в задницу и целовать ваши ягодицы.
     - Ах, я поняла, что вам нужно, шалун вы  эдакий,  -  сказала  Дельмонс;
оседлала Жюстину и таким коварным  способом  приготовила  ее  к  жестоким  и
сладострастным упражнениям Дюбура.
     - Вы угадали, - обрадовался блудодей, осыпая  довольно  чувствительными
шлепками обе задницы, предлагаемые его вожделению. - Это именно то, что  мне
нужно; теперь посмотрим, получится ли у меня содомия.
     Злодей сделал первую попытку, но его слишком горячий пыл погас во время
лихорадочной  возни.  Небо  отомстило  за  Жюстину,  не  позволив   чудовищу
надругаться над ней, и мгновенный упадок сил этого развратника  перед  самым
жертвоприношением спас несчастного ребенка и не дал ему сделаться жертвой.
     От неудачи Дюбур разозлился еще сильнее. Он  обвинил  Жюстину  в  своей
слабости; он захотел исправить положение новыми оскорблениями и инвективами,
еще более сильными; нет таких слов, каких он  не  сказал,  таких  поступков,
каких он не испробовал - он делал все,  что  диктовало  ему  его  злодейское
воображение, его жестокий характер и его извращенность.  Неловкость  Жюстины
выводила его из себя, девочка  никак  не  желала  подчиниться  и  покориться
злодею, так как это было выше ее сил. Несмотря  на  все  усилия  распутников
ничего не получалось: даже Дельмонс со всем ее искусством не могла  вдохнуть
жизнь в мужской орган, истощенный прошлыми забавами, и напрасно она сжимала,
трясла, сосала этот мягкий инструмент - он никак не поднимался. Напрасно сам
Дюбур в обращении с обеими переходил от нежности  к  грубости,  от  рабского
повиновения к жестокому деспотизму, от пристойных действий к  самым  мерзким
излишествам: несчастный член так и не принял величественного  вида,  который
требовался для нового натиска. В  конце  концов  Дюбур  смирился  и  взял  с
Жюстины слово прийти на следующий день, а чтобы поощрить ее к этому,  он  не
дал ей ни единого су. Ее передали  в  руки  Дерош,  а  Дельмонс  осталась  с
хозяином, который, взбодрив себя сытной трапезой, вскоре утешился  благодаря
соблазнительной  гостье  за  свое  бессилие  учинить   надругательство   над
девочкой. Дело, конечно, не обошлось без взаимной досады,  было  предпринято
немало стараний, с одной стороны, и проявлено не меньше такта и понимания  с
другой; жертвоприношение состоялось, и роскошный зад Дельмонс принял в  себя
жалкие дары, предназначенные для хрупкой Жюстины. А  та,  вернувшись  домой,
заявила хозяйке, что даже если будет умирать с голоду, она больше не  станет
участвовать в этом спектакле; она снова обрушилась  с  упреками  на  старого
злодея, который так жестоко  воспользовался  ее  нищетой.  Но  счастливый  и
торжествующий  порок   всегда   смеется   над   бедствиями   несчастья;   он
вдохновляется своими успехами, и поступь его делается тверже по  мере  того,
как  на  него  сыплются  проклятия.  Вот  вам  коварные   примеры,   которые
останавливают человека на распутье между пороком и добродетелью и чаще всего
подталкивают его к пороку,  ибо  опыт  всегда  свидетельствует  о  торжестве
последнего.